Телефоны: +7 (925) 0020022
+7 (903) 7697179

Нелёгкие будни юрислингвистики! Интервью с профессором РГПУ им.А.И.Герцена Валерием Ефремовым.

05.02.2019

Судебно-лингвистическая экспертиза – специфическая область прикладной лингвистики. О её особенностях мы поговорили с практикующим экспертом – Валерием Анатольевичем Ефремовым, доктором филологических наук, профессором кафедры русского языка РГПУ им. А.И. Герцена (Санкт-Петербург). Темами беседы стали не только трудности межъязыковой коммуникации, но и неприглядные реалии профессии – от проблем трудовой организации до угроз жизни.

О ПРОФЕССИИ

Илья Фёдоров: Расскажите, откуда берет начало такая ветвь прикладной лингвистики, как судебная лингвистическая экспертиза, и что она собой представляет?

Валерий Ефремов: В российской филологии это очень молодое направление: первые работы возникают в начале 2000-х. Ее возникновение обусловлено рядом причин. С одной стороны, потребность в юридических инновациях, связанных с так называемыми вербальными преступлениями. С другой стороны, это развитие самой лингвистической науки. Вспомним антропоцентрический поворот в языкознании, когда филология повернулась к человеку, и мы вдруг узнали, что язык это не просто система, как нам говорили большую часть XX века, но это еще и система для человека, человеком используемая и человека отражающая.

На Западе специалистов по юридической лингвистике как таковых нет. Летом 2018 года я работал в Германии и отметил, что там тоже пишут работы на стыке лингвистики и юриспруденции, но это не специалисты-лингвисты, а скорее юристы, которые забираются на чужую территорию. Более того, германская юриспруденция очень хорошо обеспечена: у них буквально каждый термин раскрыт и подробнейшим образом расписан, поэтому любые движения в рамках юридического дела легко предсказать. В России не так: у нас существуют огромные лакуны в толковании тех или иных терминов (например, «неприличная форма оскорбления») – это, кстати, одна из задач юридической лингвистики. Другая – это собственно интерпретация языкового материала разных типов и жанров: от статьи в газете до рекламного текста. И, с третьей стороны, это потребность людей правильно понимать тексты, с которыми они сталкиваются, начиная от ипотечных или страховых документов. Известно, что дьявол кроется в деталях.

И.Ф. Лингвист-эксперт – это, прежде всего, лингвист или юрист? Или профессионалу в этой области необходимо обладать компетенциями в обеих сферах?

В.Е. Я убеждён, что если мы говорим об экспертных знаниях, то это в первую очередь лингвист. Ведь когда речь идет об искусствоведческих экспертизах, понятно, что юрист не может быть искусствоведом. А в делах о наркотиках главное, чтобы эксперт был химиком. Здесь то же самое. Хотя в ряде юридических вузов готовят лингвистов-экспертов. Однако там, насколько я понимаю, основной упор делается на автороведческие или фоноскопические экспертизы (последние связаны с идентификацией человека по голосу или с выявлением диалектных особенностей речи).

В любом случае лингвист-эксперт должен быть лингвистом. А вот юристом он точно может и не быть, потому что юридическое сопровождение обеспечивают суд, следственный комитет, прокуратура, адвокаты, консультанты, и они, конечно, более компетентны, чем лингвист. Эксперту же достаточно иметь представления самые простые, входящие в блок юридической грамотности среднестатистического гражданина.То, что должен знать любой образованный человек.

И.Ф. Насколько важно в работе лингвиста-эксперта продолжать обучение, повышать квалификацию? И как Вы это делаете?

В.Е. Люди, достигшие определенного профессионального и академического статуса, на мой взгляд, просто обязаны продолжать учиться: посещать узкоспециальные конференции, читать соответствующие журналы, следить за новыми публикациями. Хорошо и самим писать статьи. Например, я все мечтаю написать большую статью о предсмертных записках. Я читал кандидатскую о жанре предсмертной записки, но нигде не встречал анализа ее юридическо-лингвистических аспектов. Обучение происходит и естественным образом – через коммуникацию среди людей, которые занимаются тем же делом, – на уровне советов, консультаций, обмена опытом.

Формальное повышение квалификации для человека, уже получившего степень, предлагается, например, в Барнауле, в Алтайской государственной педагогической академии. Сейчас там очень сильная программа, ей руководит Татьяна Владимировна Чернышева. Они начинали работать с Николаем Даниловичем Голевым – а это один из людей, который первым в России поднял эту проблему. Потом был организован журнал «Юрислингвистика», в котором он один из членов редколлегии. Кроме этого на лингвистов-экспертов учат, насколько я знаю, в Московском государственном юридическом университете им. О. Е. Кутафина. Там программой руководит Елена Игоревна Галяшина. Со всеми этими коллегами я общался на конференциях в разных городах России и считаю, что они очень достойные люди и хорошие профессионалы.

Вообще, мне кажется, что лингвоэксперта можно сделать из хорошо образованного лингвиста. По большому счету, прикладная специфика филологии осваивается с опытом. Иными словами, начинать надо с каких-то элементарных вещей. Например, на втором курсе филфака студенты занимаются тем, что собирают собственную картотеку языка вражды по материалам современных СМИ. А на четвертом мы анализируем, что такое экстремизм. И вот то, что они собирали на втором курсе, по-новому выстреливает на четвертом. В магистратуре мы большую часть занятий отводим именно практике, разбору конкретных кейсов. Я показываю студентам то, что мне буквально вчера свалилось в почтовый ящик, – анализируем pro et contra спорных материалов, подводные камни громких экспертиз.

И.Ф. Какого рода экспертные задачи решает судебно-лингвистическая экспертиза? Основные аспекты.

В.Е. Речеведческая экспертиза включает помимо собственно лингвистической экспертизы автороведческую – это все, что связано с плагиатом, со скрытой рекламой, с переработкой одного документа в другой, и фоноскопическую, которая требует серьёзной аппаратуры и очень специальных навыков и умений. Фоноскописты решают массу интересных задач: от наличия или отсутствия монтажа в аудиозаписи до возраста и пола человека, чей голос искажен или плохо слышен.

О ТРУДНОСТЯХ РЕМЕСЛА

И.Ф. Профессор К.И. Бринёв из Алтайского государственного педагогического университета дает классификацию экспертных задач, например, по делам об оскорблении, клевете, угрозах и экстремистской деятельности. Эти позиции находятся в ведомстве какой категории экспертиз?

В.Е. Сугубо лингвистической. Константин Иванович – умнейший лингвоэксперт и уникальный специалист, но его концепция отражает самое узкое представление о том, чем должен заниматься лингвист-эксперт. Однажды мы с ним даже спорили о том, может ли лингвист участвовать в делах по наркотикам. Он убеждён – и в этом есть своя правда – что любой следователь знает больше о наркотиках и о жаргоне наркоманов, нежели лингвист. Однако там есть серьезные нюансы. Например, я сам неоднократно участвовал в делах, в которых предметом рассмотрения было само наличие или отсутствие кодирующей функции: так, адвокаты утверждали, что следователи неправильно расшифровывают те или иные слова телефонных разговоров: якобы «на самом деле» они имеют другое, не относящееся к наркотикам значение. Жаргон очень подвижен, жаргон наркоманов подвижен вдвойне, потому что они постоянно должны избегать тех слов, чьи значения уже известны правоохранительным органам; иначе их легко раскусят. Бринёв считает, что наркотики или взятки – это не дела лингвистов-экспертов: в них достаточно сил самих следователей или адвокатов. Мне кажется, что это не всегда так.

И.Ф. Расскажите подробнее о школах, которые занимаются фоноскопической экспертизой?

В.Е. Я знаю одну очень известную среди специалистов петербургскую экспертную организацию, которую создали ученики Лии Васильевны Бондарко – прямой ученицы Льва Рафаиловича Зиндера – продолжателя фонетических исследователей Льва Владимировича Щербы и основателя кафедры математической лингвистики, а также долгое время руководителя фонетической лаборатории СПбГУ, известной во всей Европе. Так вот, эти эксперты – продолжатели славной академической традиции и занимаются всем, что касается фонетики.

Самая простая процедура – выявление наличия монтажных склеек. Есть запись, которая выгодна одной стороне, и эксперт выясняет, цельная она или нет. Это важно в ситуациях угрозы, например: на записи мы слышим, что кто-то кому-то угрожает. Но потом выясняется, что из нее вырезаны фрагменты, где с этим человеком делают нечто страшное. Или искажение голоса – когда по голосу даже пол определить трудно.

В багаже этой лаборатории было одно громкое дело, в материалах которого фигурировали записи телефонных разговоров кавказцев, говоривших с ярко выраженным, но досконально не идентифицируемым акцентом. Для установления родного языка говорящего в таких делах нужен большой банк носителей тех или иных диалектов, чтобы можно было идентифицировать речь. Но там все усложнялось тем, что эти люди родом из совсем маленьких деревень, и подобных банков просто не существует. Но эксперты каким-то невероятным образом, через сопоставление с другими записями и едва ли не через полевые исследования смогли аттрибутировать происхождение убийц. Ведь когда диалектоносители приезжают в крупные города, то в первую очередь стирается лексика. Труднее всего устранить фонетические особенности. Поэтому если человек родился на той или иной территории, то его фонетические признаки могут сохраняться очень долго.

Однажды я был свидетелем того, как одна моя коллега, профессор-богемист [исследователь чешского языка, истории, культуры. – прим. ред.] и специалист в области анализа эмоциональной речи, спросила профессора-русиста о том, нет ли у него белорусских корней, хотя она знала, что тот родился в Ленинграде. Выяснилось, что он, будучи ребёнком, каждое лето проводил в белорусской деревне. Натренированное ухо фонетиста услышало в речи коллеги легкий призвук [ч], который характерен для белорусского выговора, но не для петербургского.

И.Ф. Расскажите об иных сложных ситуациях межъязыковой экспертизы.

В.Е. В моей лингвоэкспертной практике был занятный случай, когда меня попросили по аудиозаписи определить, насколько угрожающе ведут себя говорящие – такая вот странная формулировка. На записи из русских слов был только мат, остальное – какая-то южная, темпераментная горская речь. Позже мне объяснили, что в бурной перебранке участвовали армяне и талыши [народ Южного Кавказа, имеющий иранское происхождение и сформировавшийся на значительном кавказском субстрате. – прим. ред.]. Русский мат использовался в данной «беседе» как язык межнационального общения. Говорю: «Как я могу это анализировать?» – «Вы же можете по интонации догадаться, что они угрожают друг другу?!» – «Ну, если только догадаться…» Я посоветовал обратиться к иным специалистам.

О более печальном случае шла речь на конференции по психолингвистике. Эта трагедия произошла в Петербурге, но, думаю, такие истории могут произойти в любом городе России. На стройке молодой узбек, гастарбайтер, упал с высоты, серьезно поранился и потерял сознание, потом выяснилось, что он стал афатиком [больной, страдающий локальным отсутствием или нарушением сформировавшейся речи. – прим. ред.]. И вот он в петербургской институтской клинике, и ему надо восстанавливать речь. Но какую? Если русский у него на низком и исключительно бытовом уровне, а в России просто нет специалистов-узбеков, способных восстанавливать его узбекскую речь… И.Ф. Как анализируется русский язык у не носителей русского? В.Е. Если в судебном процессе участвует человек не русскоговорящий, то он будет общаться через переводчика, это строго обязательно. В моей практике была история, когда приехавший в Петербург узбек женился на ленинградке, подарил ей купленную в течение совместной жизни квартиру, а после развода бывшая жена тут же её продала. Адвокат истца утверждает, что, так как для мужа русский язык неродной, то он не отдавал себе отчёт в том, что он делает, при составлении бумаги, которая называлась «дарственная»! Мол, он просто отдал квартиру, а не дарил её! Когда адвокат в очередной раз сказал, что истец мог не понимать того, что именно он подписывал, я возразил: «Извините, мы на этом судебном заседании уже три часа, и ваш подопечный спокойно и правильно отвечает на все вопросы судьи, адвоката, ответчицы и т.п. Вряд ли он не понимает русский».

И.Ф. Если вспомнить острую сейчас тему – сроки за репосты и мемы, то такие поликодовые материалы подпадают под какую экспертизу?

В.Е. Хороший вопрос. Формально поликодовые тексты должны рассматривать в рамках комплексных экспертиз. Когда ко мне обращаются с такими вещами и если это судебная экспертиза, а не досудебное заключение, то я прошу добавить в компанию кого-то ещё. Я могу все что угодно написать, но потом специалист или любой нормальный человек скажет: «Простите, а вы кто, чтобы картинки-то анализировать?»

С другой стороны, года три назад в Минске, на одной из лучших на постсоветском пространстве конференций по семантике и прагматике, я слушал доклад очень известного специалиста в области лингвоэкспертизы, который рассказывал о своем анализе логотипа одежного магазина. Там были красно-черно-белые тона, треугольнички, кружок, вписанный в квадрат. Речь шла о том, что, по мнению прокуратуры, этот символ похож на фашистскую символику. Прокуратура инициирует лингвистическое исследование, и его автор утверждает, что да, новый бренд похож на фашистскую свастику! А там ничего вербального, ни одного слова! Это же просто картинка. Какова логика эксперта? У него такое объяснение: со времен структурализма лингвистика – продажная девка семиотики. Иначе говоря, лингвистика может рассматриваться как часть семиотики. Раз я лингвист, то я могу профессионально рассуждать о семиотике, о знаках. Раз это знак, я могу его интерпретировать. И в этом смысле упомянутая позиция профессора Бринёва (узкий, исключительно специально лингвистический взгляд на экспертизу) мне импонирует гораздо больше – она методологически выверена.

О БУДНЯХ ЛИНГВОЭКСПЕРТА

И.Ф. Как долго вы занимаетесь судебно-лингвистической экспертизой? Насколько это востребовано?

В.Е. С 2001 года. Причём в самый первый раз меня просто попросили помочь, потому что я подвернулся под руку, а на кафедре был аврал и некому было ответить прокуратуре. Один депутат назвал другого депутата отъявленным дураком. Вот и вся проблема. Но это было в публичной речи и зафиксировано на камеры. То есть это был самый простой случай, я очень рад, что с этого и начал свои лингво-экспертные штудии. Потом всё поехало по нарастающей – совсем активно, наверное, работаю последние лет пять-семь.

И.Ф. Что необычного или даже опасного может ждать лингвиста-эксперта? Можете поделиться какими-то нетривиальными кейсами?

В.Е. До того как были созданы комитеты «Э» (по борьбе с экстремизмом), работа с экстремистскими материалами ложилась зачастую на плечи обычных ученых и преподавателей. В Петербурге несколько лет назад распространялись листовки якобы от имени одной непризнанной кавказской республики с текстом типа: «Мы придем, чтобы вырезать ваших детей, изнасиловать ваших женщин, отрезать головы вашим мужчинам…», что-то в этом духе. Мы работали вместе с социологом, потому, что вопросы были поставлены судом так, что требовали комплексной экспертизы. В делах об экстремизме часто нужен социолог, который, кстати, в том конкретном случае гениально доказал, что этот текст – фейковый, поддельный. Я доказывал это с лингвистической точки зрения языка, а он – с точки зрения исторических и политических реалий. В листовке название республики не совпадало, условно говоря, с именем вождя, от лица которого был написан текст, и с той якобы печатью, которая содержала полумесяц. И через несколько месяцев этого эксперта убили. Он был достаточно известным экспертом и общественным активистом Петербурга, много занимался противодействием неофашизму, в том числе и в судах, и, видимо, по совокупности попал.

Я несколько раз слышал от женщин лингвоэкспертов рассказы о том, как в зале суда во время их показаний в делах об экстремизме, например, им сзади, в спину шипели что-нибудь типа: «Ну, мы тебя найдём, сука…» А ведь в суде обязательно объявляется, кто ты, где работаешь и по какому адресу проживаешь. В России, в отличие от западных стран, нет системы полноценной защиты свидетелей, ну а уж экспертов – тем паче.

В моей экспертной биографии был не такой криминальный, но очень тягостный случай: меня очень долго преследовал один пенсионер, который посчитал, что я написал заказуху по просьбе следственного комитета. Дело доходило до того, что он едва ли не ежемесячно заваливал письмами меня, заведующего кафедрой, ректорат, потом писал Путину, Медведеву, Чайке. Я несколько раз давал объяснения начальству, следователям, отвечавшим на его жалобы, и т.д. Всем было понятно, что моей вины нет, – это просто обезумевший старичок. Но на все жалобы надо было давать ответы и, значит, брать объяснения с меня. Он до сих пор продолжает мне писать и до сих пор, видимо, уверен, что я там что-то заказное написал. Знаете, чем дольше я живу, тем больше уверен, что не только у каждого врача есть свое кладбище, но и у каждого лингвоэксперта есть свои кверулянты [мед.: психически неуравновешенный человек, настойчиво добивающийся с помощью жалоб в различные инстанции восстановления своих прав, которые якобы постоянно нарушаются окружающими. – прим. ред.], которые будут всю жизнь за тобой тянуться таким хвостом и напоминать: «А ты мне тогда написал…»

И.Ф. Принимая во внимание все опасные истории, вы рекомендовали бы начинающим лингвистам интересоваться судебно-лингвистической экспертизой как профессиональной деятельностью? Какие плюсы, какие минусы?

В.Е. Есть несколько форм работы лингвиста-эксперта. Можно попробовать устроиться в какие-нибудь государственные экспертные учреждения при правоохранительных органах, например. Однако (и я с этим сам сталкивался) в таком случае надо понимать, что в ряде случаев степень твоей свободы как исследователя может быть ограничена, а в каких-то случаях, вероятно, придется брать на себя ответственность за то, за что не хотелось бы ее брать. Служба есть служба.

Другой вариант – фриланс. Я сам работаю в нескольких экспертных агентствах. Безусловно, это не основное мое место работы, в отличие от университета, и не главный источник дохода. Я, честно говоря, не хотел бы отдаваться лингвоэкспертизе целиком и полностью или делать её основной профессией. Это эмоционально очень тяжело. После проведения некоторых экспертиз чувствуешь себя просто отвратительно, особенно, когда ты понимаешь, что на основании твоего заключения кто-то может на очень долгий срок лишиться свободы.

В Госдуме уже несколько лет лежит новый проект закона об экспертизе. Сейчас закон называется «О государственной судебно-экспертной деятельности в РФ». Вот это слово «государственный» там очень важно. Иными словами, сейчас большинство экспертов находится в определенной серой зоне – многие эксперты не сертифицированы. В России очень мало настоящих, реально работающих государственных центров сертификации лингвоэкспертов: в Москве, Екатеринбурге и, кажется, где-то ещё. И если этот закон в том виде, которым пугают экспертное сообщество, примут, то тогда экспертом сможет считаться только человек с соответствующим сертификатом. Сейчас же законодательно экспертом может быть любой человек, специалист в данной области с высшим образованием, имеющий хорошую репутацию среди профессионалов. Что вообще очень мило, потому что формулировка размытая… Я с этого начинаю обычно свой курс по лингвистической экспертизе в магистратуре: «У вас уже есть диплом бакалавра филолога, и теоретически вы, Маша, хорошая девочка с хорошей репутацией, уже можете работать экспертом».

И.Ф. Так идти в эту профессию или нет?

В.Е. Важный момент, о котором мы ещё не говорили. Мой личный способ психологической защиты: когда я рассказываю про какие-то кейсы, про свои заключения и экспертизы студенты часто спрашивают: «А чем все закончилось-то?» Моя принципиальная позиция – стараюсь этого не узнавать: мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Если я каждый раз буду думать о том, что из-за меня кого-то посадили или наказали как-то иначе… Я несу ответственность именно за то, что я сделал, за то, что я написал. Я свою работу честно выполнил – и этого достаточно.

Ведь экспертиза не окончательный вердикт. Есть суд, борьба сторон, состязательность. Я лишь вношу свой посильный вклад в это многогранное и многовекторное дело. Тут ещё есть один красивый момент – так называемая экспертная инициатива, которая нам законодательно разрешена. Когда мы погружаемся в дело и видим, что в вопросах к эксперту явно что-то пропустили, мы имеем право об этом сказать. Естественно, только о том, что касается нашей, лингвистической сферы.

Если возвращаться к to be or not to be, я, наверное, все-таки не стал бы начинать свою профессиональную деятельность именно с лингвистических экспертиз. И не стал бы делать их единственной профессией. Как некая форма дополнительного заработка, практических научных изысканий и профессионального развития – да. Кроме того, уже даже в России молодое поколение всё чаще отказывается от мысли о том, что если ты выбрал профессию, то это навсегда. На Западе образованные люди меняют место работы, а то и профессию каждые 5–7 лет – и ничего страшного в этом нет.

И.Ф. В академической среде есть перспектива развития этой области?

В.Е. В современной юрислингвистике есть определенные нерешённые проблемы, да. Например, для меня лично открытым остается вопрос о том, может ли лингвист в рамках судебной экспертизы интерпретировать намёки? Например, профессор Анатолий Николаевич Баранов, автор учебника по лингвистической экспертизе, разработал особую классификацию намеков: регулярные и нерегулярные. Соответственно, если это регулярные намёки, то лингвоэксперт их может интерпретировать и анализировать в делах об оскорблении, допустим. Нерегулярные – не может. Мне же кажется, что как только мы переходим в область намёков, то мы уже можем много о чем говорить и многое себе позволить. Для меня это крайне неоднозначная концепция.

В академической среде ещё очень много таких не решённых проблем и не до конца сформировавшихся тем. По-видимому, нужно продолжать разрабатывать и улучшать методики лингвоэкспертного анализа. По экстремизму есть несколько методических разработок, и местами они сильно отличаются друг от друга. Во многих случаях разработка методик – это коллективный труд, с привлечением специалистов из разных областей человеческих знаний.

И.Ф. Подход к конвергенции наук?

В.Е. Мы живем в эпоху междисциплинарности, это никто не отменяет. Это своего рода возвращение к человеку эпохи Ренессанса, к эрудированности и масштабности мышления. Если ты хочешь разбираться в чём-то хорошо и досконально, то нужно быть специалистом и в смежных областях. Юристам иногда кажется, что все лингвистические истории не стоят выеденного яйца. Иногда тоже так начинаешь, думаешь: мол, пойди, открой словарь, там же всё написано. У Генри Резника лет шесть назад в журнале NewTimes вышла большая статья о том, что судьи уже настолько обленились, что они не хотят ничего решать. Просто заказывают эти бесконечные экспертизы, а там написано – доктор филологических наук… ну, кто ж против доктора наук-то попрёт? Судьи так себя вообще от принятия решений устраняют. Но это проблема скорее постсоветского судопроизводства. Например, на Западе всё по-другому. Почему в той же Германии нет как таковых юрислингвистов? Потому что юристы настолько профессиональны, что у них не возникнет вопрос, жаргонное Schwul [груб.: педик. – прим. ред.] – это ругательство или нет? Мне кажется, в России многое ещё предстоит изменить в области судопроизводства… И когда-нибудь, может быть, лингвисты-эксперты уже не столь и нужны будут. Но мы-то ещё пригодимся, на нашу жизнь работы точно хватит.

И.Ф. Большое спасибо за откровенную беседу!

В.Е. Спасибо Вам!

Благодарю Валерия Анатольевича Ефремова за содержательную беседу и Александра Гончаренко за редактуру текста интервью.

Илья Евгеньевич Фёдоров. Руководитель агентства Jazzalingvo Solutions. Старший преподаватель кафедры Прикладной лингвистики и новых информационных технологий КубГУ (Краснодар).

http://jazzalingvo.com/blog/valery-efremov-reveal-forensic-linguistic-expertise